Июль
К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья, даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своем крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора. А уж артельных и вовсе было не удержать — снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчет — на горе хозяину в чистый убыток себе.
Погода вон какая звонкая стоит. Господь управил.
В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места: мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей. Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный. Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены. В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутемной от задернутых штор, душной, крупно простеганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее. Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для нее с рынка решетами.
Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться до темна где угодно, даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков. Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же неподалеку. Еще на углу стояла Мариинская женская гимназия. Здание ее небольшое, строгое, в два этажа всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки волновало его, как волнует случайно услышанная полька «Бабочка». Будоражило.
Саня вырос.
